В моем сердце дышит трудно драгоценная змея
Название: Люди могли бы сказать
Автор: Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1 027 слов
Персонажи: Джек, Череп, Заяц
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Череп всегда наплевательски относился к чужому мнению.
читать дальшечитать дальшеПожалуй, люди могли бы сказать, что ты любишь старика, но это глупое слово, и оно тебе не нравится. Любовь в твоем сознании — это что-то приторно-розовое, сердечки, котята, пухлозадые младенцы, цветочки и прочее дерьмо, и ты, конечно, не хочешь иметь с этим ничего общего.
Сам бы ты сказал, что уважаешь его или что предан ему, но скорее всего промолчал бы, потому что не любишь нелепые слова-пустышки. Они ничего не несут в себе, и если хочешь причинить боль — ткни кулаком под ребра, а если хочешь выразить одобрение — хлопни по плечу. Действия — это понятно, это хорошо, речь же дается тебе с трудом, словно старик забыл заложить тебе в голову какие-то нужные схемы, отвечающие за общение, и теперь все социальные взаимодействия — сущая мука.
И пусть Джек каждый раз говорит тебе «Доброе утро, Череп», когда ты после долгой ночи возвращаешься домой, и пусть Заяц что-то там бормочет из-под своей кепки, когда ты силой выволакиваешь его из очередного паба, ты никогда им не отвечаешь.
Не видишь смысла.
Всё можно куда ясней и проще объяснить без слов.
Люди могли бы сказать, что ты хороший сын: когда у него приступы апатии, именно ты готовишь старику, и именно ты следишь, чтобы он ненароком не вышел в окно — ты читал, так бывает. Ты держишь для него тяжелые инструменты, когда он что-то мастерит — вы оба знаете, что это бесполезно и бессмысленно, но старик не может ничего не делать, пусть у него и отчаянно трясутся руки... Ты оберегаешь от Джека с Зайцем его лабораторию.
Ты хороший сын, могли бы сказать люди, но ты бы только усмехнулся в ответ — чушь и сентиментальный бред, я ему не сын. Ты не признаешь всю эту бредятину про отцов-детей, ты даже ухмылялся, когда узнал, что уолтеровские мальчики кличут своего создателя папкой, ведь, в конце концов, ребенок — плоть от плоти, а вы — железо, без Материи пустое и мертвое...
Ты злишься от того, что никто, кроме тебя, этого не понимает.
Даже Джек заглядывает старику в глаза с просительным «папа», даже Заяц — а он хоть и кретин, но всё-таки не дурак — зовет его батей.
Ты смотришь на них, ты не одобряешь их, и никогда никому не признаешься, что хотел бы — да не сможешь так же.
Люди могли бы сказать, что ты боишься за них.
Ты бы только молча передернул плечами. Ты не знаешь, что есть страх, а уж тем более, как это — бояться за кого-то.
Но, между тем, когда вас загоняют в очередной раз, как воров, именно ты останавливаешься на полпути и отлепляешь от себя испуганного Джека — прочь, все прочь, нечего виснуть на мне, придурок — и, когда Заяц хватает мелкого за руку и силой тащит за собой, испытываешь облегчение — клыкастый неглуп, он прекрасно понимает, что именно мелкого порвут первым, с его-то нестабильным реактором, с его-то вываливающимися на ходу шестеренками — и без них ты свободен, и без них ты можешь не оглядываться через плечо.
Именно ты встречаешь преследователей, привалившись плечом к обшарпанной стене, именно ты заступаешь дорогу первому, ухмыляясь — а не ухмыляться ты и не можешь, на самом-то деле, таково уж строение твоей черпушки — и твой кулак врезается человеку в челюсть. Мокро чавкает плоть, хрустит и брызжет белыми обломками кость, рассыпаются зубы, и ты добавляешь с ноги, в уязвимый живот — на что же они надеялись, долбоебы, когда шли вот так, на раскаленный металл, почти безоружные — и человек отлетает, вереща, шмякается спиной о стену. Следующего — тяжелее, он уже слышал крик, он готов, но ты ловишь и стискиваешь его запястье, с мягким хрустом ломая хрупкую человеческую косточку, и отшвыриваешь его от себя. На твой затылок обрушивается тяжелый удар, но ты робот, ты выстоишь, и в голове только гул и звон. Ты оборачиваешься. Тычешь растопыренными пальцами в глаза, вышибаешь один с хлюпаньем, и он, вперемешку с кровью, стекает тебе на ладонь, оставляя глазницу пустой и зияющей. Человек захлебывается, кричит, и ты бьешь его в висок так, что он падает с жалким всхлипом, и корчится на земле, и ты тут же наступаешь ему на горло всем своим весом, слыша, как он хрипит, как булькает, захлебываясь собственной кровью, и больше ничего, только тишина, только тихий скулеж того, со сломанным запястьем...
Ты сворачиваешь ему шею безразлично и деловито — если он расскажет, что его искалечил робот, мало не покажется никому — добиваешь и второго, того, с ушибленным животом и развороченной челюстью.
Тебе не тяжело убивать, особенно ради безопасности.
Старик, в конце концов, предупреждал вас, чтобы вы не смели попадаться и что он будет всё отрицать, если вдруг...
Ты снимаешь с трупов кошельки — не пропадать же добру — высыпаешь в карман монеты, укладываешь купюры. Нужно купить машинное масло, и кофе, и ещё болтов, и отвертку — старик сломал свою вчера, в приступе бессильной ярости зашвырнув в стену — но сейчас ты покрыт кровью и копотью, изо рта течет-струится черный дым, и всё, что тебе нужно — добраться до дома, зализать раны, привести себя в порядок.
А за покупками пусть идет Джек. Он умеет говорить, он милый и ему иногда даже делают скидку... Главное, чтобы опять не загулял, как сделал это однажды, иначе старик будет в ярости, а его ярость ведет к истощению, ведь он, в конце концов, он немолод, и его сложный механизм, который, в отличие от ваших, некому исправлять, сбоит всё чаще...
Ты читал, ты знаешь очень много про человеческие болезни.
Люди могли бы сказать, что ты очень заботлив, но ты только плюнул бы на них.
Они глупцы.
Дома Джек оттирает с тебя влажной тряпочкой кровь и ошметки мяса, и ты даже не отстраняешь его, потому что сопляк может дотянуться туда, куда тебе самому не достать, и даже бывает неплох, когда не лезет со своей жаждой любви к старику, и когда не задает вопросов, и когда не клянчит сладкую вату...
Лучше всего он, когда молчит. Впрочем, случается это редко.
Если взять его за горло и тряхнуть, например. Или если Заяц, против обыкновения, трезв и занимается им. Или если посадить его в подвал...
Хотя такое вы проделали всего один раз, и то Джек кричал и бился в дверь, вместо того, чтобы спокойно ждать. Старик ещё назвал это клаустрофобией, а ты уточнял в словаре, что это значит...
Когда на кухню спускается старик, ты уже оттерт и выглядишь, как всегда. И он, конечно, ничего не замечает — вяло машет на вас рукой, ставит на огонь джезву.
Люди могли бы сказать, что в этот момент ты счастлив.
И ты бы просто промолчал.
По-настоящему.
Название: Джеки-бой
Автор:Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1 196 слов.
Персонажи: Джек, Череп, Заяц
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R — NC-17
Краткое содержание: Смех из темноты.
Примечание: Напоминаем, что состояние Джека вызвано ударом молнии.
Примечание 2: спойлерЗеленая материя, на которой работают боты Бецила отличается от Голубой. Например, она делает неодушевленное одушевленным только если рядом с леденцовой породой, необходимой для её действия, кто-то умер. Джек был одним из шахтеров, работавших на Бэбклока и погиб при обвале штрека.
читать дальшеТемнота.
Ты сидишь в ней — руки плотно притянуты к телу рукавами рубашки, коленки подпирают дергающийся подбородок, в глазах мрак — и смеешься-смеешься-смеешься, потому что по-другому не выходит.
Этот смех, визгливый, лающий, он жжет тебе горло и опаляет губы, из-за него ты не можешь говорить и захлебываешься-захлебываешься-захлебываешься тьмой, потому что не в силах попросить кого-нибудь увести тебя отсюда. В холоде и сырости подвала ты немой и слепой, и только хохочешь-заливаешься, и из уголков глаз у тебя сочится масло, изо рта тянется тоненькая струйка, потому что хохот — постоянная перегрузка, система не выдерживает, и ты с ужасом слушаешь бульканье в своей груди. Явственное даже через смех.
Никогда в жизни тебе не было так плохо.
Даже когда Заяц однажды напился, а ты хотел помочь ему встать из лужи мазута, и он грубо отшвырнул тебя к стене.
Даже когда ты мешал папе работать и Череп за воротник вынес тебя из комнаты, толкнув с такой силой, что ты буквально размазался по полу.
Даже когда ты сдуру влез в шипящую волну прибоя и отец потом ругал тебя на чем свет стоит, смазывая заедающие суставы.
Даже когда тебя заперли в подвале на целый день за то, что ты сбежал в город и гулял там до утра.
Тогда у тебя была надежда, что тебя однажды выпустят, и ты мог колотиться в дверь, прося, крича, заикаясь от страха — пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, я больше никогда так не буду, пожалуйста, я всё понял, мне страшно, пожалуйста...
Сейчас ты не можешь даже этого. Ты даже встать не можешь — коленки подламываются и дрожат, и смех всё вытекает и вытекает из тебя, как будто кто-то злой пробил тебе резервуар с ним, и ты выплевываешь его вместе с маслом, и это хуже, чем когда Череп зажал тебе ладонью рот на деле, чтобы ты всех не переполошил. Тогда его рука была снаружи, лежала у тебя на губах, как печать, но ты знал, что он отпустит.
Смех же — внутри тебя, и ты никак не можешь от него избавиться.
Ты смутно помнишь, как так получилось, что тебя заперли в подвале. Помнишь что-то красное — много, много красного под своими руками — ошметки чего бьющегося, трепещущего, покрытого тонкой прослойкой желтоватого жира. Ты размазывал это по лицу, кашляя смехом. Сердце — тебе кажется, это было сердце... хотя, может быть, и нет — в твоих пальцах дымящееся, горячее, брызжущее кровью, и крик-крик-крик ввинчивающиеся в уши, дикий, безумный, ты ещё подвывал ему в унисон.
Ты не помнишь лица человека, не помнишь, почему вдруг бросился на него, погружая руки ему в грудь, под сладкий хруст ребер — они белые, как сахар, белые-белые-белые — помнишь только, как он бился под тобой, заливая всё вокруг кровью, как с мягким чавканьем расходилась плоть. И ещё — четкий звук ломающихся шейных позвонков, и металл, и соль на твоих губах, и сизая веревка кишок, разметавшаяся по мостовой...
Зато хорошо помнишь руки Зайца на своих плечах — Джеки, мать твою, ты совсем свихнулся, выблядок чокнутый, прекрати, слышишь, прекрати — помнишь, как бился и выкручивался, ничего не мог сделать с собой, как старался ударить хоть куда-нибудь — Зайца, своего Зайца! — и помнишь ещё, как Череп вырвал тебя у него, как скрутил до болезненного хруста потрепанных сочленений. И — понесли его, ты, металлический кусок дерьма, пока он ещё кого-нибудь не прикончил — и — да ты ебанулся, ты ему сейчас сломаешь что-нибудь — и — ну, уж на что, а на это мне класть...
И смех, залепляющий губы, не дающий сказать им — я не хотел, простите меня, я, правда, совсем, совсем не хотел...
И твои собственные пальцы на запястьях Зайца — пожалуйста, не оставляй меня здесь, разве ты не видишь, мне страшно — и этот проклятый, проклятый смех, из-за которого они так и не поняли тебя, и закрыли дверь, оставляя тебя одного в темноте.
А ведь ты боишься темноты, боишься больше всего на свете, потому что иногда видишь — вспоминаешь, наверное, ведь не придумываешь же — как она наваливается тебе на плечи жуткой тяжестью, как погребает под собой, вышибая весь дух, и ты задыхаешься, и кричишь, и плачешь, и ноги болят, съеденные темнотой, и рука попадает во что-то липкое — кровь, конечно же, кровь из раздробленных ног — но ты же не человек, откуда у тебя кровь...
А темнота стонет, шепчет вокруг тебя и смеется шуршащим смехом — ну, теперь ты мой, Джеки-бой, теперь ты никуда от меня не денешься, без ножек-то — и ты до сих пор слышишь этот тихий смех, и хотел бы зажать уши, да не можешь.
Руки-то затянуты смирительной рубашкой.
Зато ты можешь смеяться, заглушая шелест тьмы — вернее, ты не можешь не смеяться, и только иногда становится легче — когда под дверь приходит Заяц.
Ты его знаешь, он там садится на пол и откидывается на стену, и у него обязательный бак с соляркой, которая у него теперь заместо тебя. Ведь раньше ты к нему лез, трогал за рукав, смеялся — а покажи, как ты выдыхаешь дым, ну, покажи, нет, что ты, Череп так не умеет, да он и не станет для меня — раньше ты помогал ему чистить суставы и улыбался растерянно, вприпрыжку бежал за ним, когда вы все шли в город, а теперь у него никого, совсем-совсем, только пойло, и молчаливый Череп. А ты так, смеющийся голос из подвала, безумный хохот, и больше ничего. Но всё равно он ходит к тебе и сидит на полу, угрюмо булькая и временами хрипло посмеиваясь, а однажды — всего один раз, один, настоящий — дверь открывается, и Череп крепко берет тебя за плечи, чтобы ты, не дай бог, не вырвался, и ты хочешь им сказать — боже, вы пришли, я так ждал вас, не возвращайте меня туда — но тебя душит смех, и ты выкручиваешься, и пинаешься, и тогда они берут тебя с двух сторон и почти волочат наружу. Ты почти слепой от солнечного света, и небо безбрежное, и воздух — как давно ты не вдыхал настоящий воздух! — а они приводят тебя на холм. И — ты думаешь, этот свихнувшийся дерьмец ещё способен что-то понять? — и — да плевать, даже если нет, пусть хоть как-то попрощается, он же этого старого козла больше нас обоих любил — а перед тобой холмик свежей земли, и грубо сколоченное надгробие, и цветы — и до тебя доходит, ради кого ещё они, в конце концов, могли тебя вытащить из темноты...
Падаешь на колени, тычешься лицом в землю, и скулишь, захлёбываясь визгливыми всхлипами, и им, наверное, кажется, что ты плачешь — ведь плач и смех так похожи — но на самом деле ты всё равно смеешься, не в силах вытолкнуть из себя даже мучительного «папа», а они стоят над тобой и смотрят, как ты корчишься, и им, наверное, неприятно, но тебе-то плевать.
Он был, должно быть, не слишком хорошим отцом, но тебе не с чем сравнивать, и любому, кто сказал бы, что бывают и лучше, ты вырвал бы глотку зубами, потому что его нет, нет-нет-нет, только нелепое надгробие, и кривые, явно рукой Черепа начерченные буквы, и никогда уже его не будет, такого сильного, и такого недолговечного. И ты всё-таки умудряешься выскулить-выплакать-выжать из себя «Папа», и над тобой — ты это слышал, или у меня слух сбоит? — и — нихуя ж себе сила горя, только ты посмотри на него, он же ржет, черт его подери...
А ты уже бьешься, как в припадке, захлебываясь хохотом, скрываясь в крик, и знаешь — ещё немножко, и снова будет подвал, и темнота, и ожидание ничего...
Теперь ты мой, Джеки-бой. Теперь ты только мой.
Название: Через две недели, на бордюре
Автор: Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1575 слово.
Персонажи: Боты Бецила, сам Бецил, Джон
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: PG.
Краткое содержание: Джеки очень любит отца.
читать дальшеДжеки осторожно приоткрывает дверь. Почти слыша, как скрипят от напряжения его собственные суставы, выскальзывает наружу. Там полумрак, на земле лужи от недавнего дождя. Джеки шмыгает в ближайшие кусты, прижимает к груди ладони, утихомиривая вздумавший вдруг зайтись в тряске реактор.
У него так бывает. Он привык.
Дома опять плохо. Отец третий день не встает с кресла, и Череп сам готовит ему, приносит наверх, в полутемный кабинет, полные миски. Помогает подняться, почти силком таскает в душ. Заяц бродит вокруг них неприкаянной тенью, и голос его звучит тихо, но настойчиво — брось его, он всё равно подохнет, тут нужен человеческий доктор, который умеет разбирать, что у таких, как наш старик, в головах, брось его, ты ничего не сделаешь...
Отец не обращает внимания на них, не слышит, смотрит в огонь, а то и просто в стену.
У отца так бывает. Джеки привык.
Просто не может уже слушать, как молчит Череп, потому что знает, чем это кончится — он возьмет Зайца за горло, ударит спиной о стену, нависнет рычащей грудой — я знаю, ты его ненавидишь, так заткнись, падаль, иди и залей зенки бензином и не показывайся здесь, пока не придешь в себя...
У братьев так бывает. Джеки привык и к ним.
Просто иногда ему нужно больше, чем они могут дать. Иногда ему нужен мир, который можно трогать и слушать, которому можно улыбаться, и в котором никто не воет из подвала, а отцы не молчат неделями. Мир, где есть такие вещи, как сладкая вата, и мороженое, и игрушки, и фейерверки, и книжки с картинками, и где он может забавлять ребятишек, показывая им, как занятно пульсирует у него под рубашкой пылающее огнем нутро.
Потому Джеки крадется по двору, выбирается за ворота, и стремглав бежит вниз, вниз, к улицам, где он, с его симпатичным личиком, лишь слегка тронутым ржавчиной, может сойти за ряженого, а в сумерках — так и вовсе на человека.
Главное — вернуться раньше, чем хватятся.
В такие дни, как сегодняшний, это легко.
Джон отпрашивается у папули погулять, как любит это делать изредка, когда хочет ходить по бордюрам, купить себе лимонада, устроить уличное выступление из ничего и убежать к побережью.
Он любит братьев — любит сильно — но иногда ему нужно быть в одиночестве, нужно чудить и безобразничать, нужно делать веселые глупости, не оглядываясь на них. Он надевает костюм, как у человека — папуля говорит, что не стоит привлекать к себе лишнее внимание — легкомысленно звякает мелочью в кармане. Он вернется к рассвету, довольный, сияющий широкой улыбкой, и будет рассказывать сказки о своих приключениях, которые для него — правда.
Ботинки гулко стучат по мостовой, Джон напевает, задрав голову и глядя на звезды, и ему здорово, очень здорово.
Он прыгает через лужу, кружится на одной ноге.
Вечер только начинается, он успеет всё, что хочет успеть. А Хребет утром будет вытирать с его лица следы помады, выбирать из волос конфети, и молчать.
Обязательно молчать.
Они встречаются совершенно нечаянно. На бордюре.
Джеки идет, раскинув руки, вышагивая важно, как сам премьер-министр, а Джон почти танцует ему навстречу, вдохновенно прикрыв глаза.
Они не замечают друг друга до последнего момента, а потом замечать становится поздно, и они сталкиваются и со звоном падают на мостовую. У Джеки в груди шипит и кашляет, он не сразу может приподняться, а Джон уже разглядывает его ладонь, отводит с глаз вечно падающую челку, дергает за яркий бант на рубашке...
Джеки, придя в себя, отвечает ему тем же. Трогает красные подтяжки, касается кудряшек.
Оба словно смотрят в кривое зеркало.
-Ты когда-нибудь пробовал играть с морем в прятки?
-А ты когда-нибудь следил за людьми?
Джон помогает Джеки подняться, деловито разглядывает его, смущенного — от стоптанных кед и до растрепавшегося, похожего уже скорее на мочалку, парика. Трет пятнышко ржавчины на скуле большим пальцем, обходит по кругу, словно впервые видя такое диво.
-Ты, случайно, не мой потерявшийся брат?
-А ты — мой?
Они смеются.
Джон хватает Джеки за запястье, ничуть не интересуясь его мнением, тянет его за собой. Джеки не сопротивляется, только придерживает грудь, чтобы топка не распахнулась нечаянно, и спрашивает уже на бегу, отставая от своего внезапного близнеца всего на полшага:
-Как тебя зовут?
-Джон, — и Джеки обещает себе запомнить это имя. Голова у него совершенно дырявая, он не помнит даже, что когда-то Заяц рассказывал ему об их антиподах, но некоторые вещи он запоминает накрепко.
Если повезет — имя будет из таких вещей.
Они всю ночь проводят вместе.
Вдвоем танцуют на площади, сами себе напевая, и превращают обычный вечер в вечер танцев. Вдвоем разрисовывают первую попавшуюся стену нашедшимся у Джона мелком. Вдвоем лежат на укромном пляже, и Джеки слушает рассказы про Казуландию, про Хребта и Кролика, и смотрит на звезды.
Ему нечего рассказать в ответ и потому он молчит. Закинул руки за голову, и почему-то вспоминает, как однажды отец потрепал его по волосам и позволил целый вечер сидеть рядом, у камина, любоваться пляской языков пламени и даже украдкой держаться за его рукав.
Джеки никому не говорит, но это одно из хороших его воспоминаний.
Ещё одно про то, как отец чинил его, когда он упал с лестницы, неловко поскользнувшись на верхней ступеньке. Как ворчал, развинчивая, смазывая, заново спаивая ветхие детали, и даже разрешил Зайцу потом сидеть в мастерской, в своей святая святых, куда им обычно хода не было, потому что Джеки боялся один.
Почему-то под звездами это особенно хорошо вспоминать, и Джеки находит на ощупь руку Джона, говорит — а знаешь, ты замечательный, давай ещё так погуляем?
И Джон сжимает его пальцы в ответ и соглашается — конечно, может быть, у меня даже получится сводить тебя в Казуландию, знаешь, там есть такой город — Бисквит-Таун, тебе там обязательно понравится...
А потом они носятся наперегонки по побережью, и пытаются разобрать, что же им шепчет море, и ищут витые ракушки, и машут яркому красному солнцу, которое в розовой дымке выползает из-за горизонта.
-Через две недели на том же бордюре?
-Да-да-да!
Домой Джеки приходит, когда уже совсем светло, аккуратно проскальзывает с черного хода, взбегает по лестнице, понимая — его не хватились. Череп всё так же мается с отцом, Заяц всё так же нудит своё.
Он заглядывает в комнату, и они машут на него руками — уйди, бога ради, сейчас не до тебя — но он не обращает на них внимания. Входит внутрь, игнорируя неприязненный взгляд Черепа, удивленный — Зайца, делает вид, что всё правильно, всё так и надо.
Отец сидит в своем кресле, так же, как день назад, как два дня назад, на щеках щетина, виски совсем-совсем седые, и лицо его не выражает ничего. Безразличие. Джеки кажется — он похож сейчас на древнего каменного идола — он видел такого, когда пробрался ночью в какой-то задрипанный музей на окраине — и он опускается на колени перед ним, как перед настоящим богом. Берет одну его безвольную ладонь в свои — она такая большая, что у него едва хватает рук — прижимается к ней щекой. И над ним — Джеки, тупой ты маленький ублюдок, что ты делаешь? И над ним — Джеки, оставь его в покое, чего ты, ты же знаешь, этот старый пердун сейчас ничего не чувствует и ничем не ответит...
А он сидит минуту, две минуты, а потом шарит по карманам, достает красивую розовую раковину, вкладывает её в ладонь отца. Сжимает вялые пальцы вокруг неё, так, что острый хребет ракушки вдавливается в кожу, прижимается лбом, и думает про себя — пожалуйста, пусть это сработает. Море — оно волшебное, оно шумит в раковине, а значит, она тоже немного волшебная, и, может быть, это подействует? Может быть, отец что-то почувствует? Они с Джоном ведь копались в песке добрых полчаса, прежде чем нашли её, а потом по очереди прижимались ушами, слушали глубинный нутряной шум далекого океана...
А братья переговариваются над ним, удивленные его поведением, и — он что, блять, колдует? Нет, ты только посмотри, где он нахватался этого дерьма? И — не трогай его, он смышленый пацан, сообразит, что это ни хуя не работает, а перед этим бессознательным уродом сейчас можно канкан нагишом танцевать, всё едино...
А потом Джеки вдруг чувствует, как слабо вздрагивает ладонь отца, как в глубине его могучего тела зарождается движение, и мгновенно отшатывается, падает на задницу, потому что знает — если отец в плохом настроении его нельзя трогать, он может оттолкнуть слишком сильно. А для Джеки любое «слишком сильно» может обернуться увечьем, потому что он нестабильнее братьев, у него чаще, чем у них, гудит и кашляет реактор, и он давно научился вовремя прятаться, вовремя шарахаться, не подставляясь под удар.
Череп с Зайцем мгновенно замолкают, пораженные — нет, ты посмотри, это что, правда, сработало? — а отец моргает, трет лицо ладонью, с недоумением смотрит на раковину в своей руке. У него больные глаза, но в них нет гнева, и Джеки мгновенно прилипает к нему, опирается локтями о его колени, смотрит снизу вверх — красивая, правда, папа? Я подумал, тебе понравится...
И где-то тихо шипит Заяц — ты что, выходил наружу, маленький кретин? Я тебе что говорил...
Но Джеки его не слышит, потому что отец треплет его по волосам и соглашается хрипло — да, малыш, очень красивая — и ему становится вдруг очень, очень хорошо, так, словно в груди не просто горящий уголь, а самое настоящее солнце. И он смеется, счастливый, потому что отец никогда его так не называл — не то что его, никого из них — и это лучшее, что могло с ним случиться. А Заяц где-то интересуется внезапно севшим голосом — батяня, ты не заболел ли, случаем? — и Череп оттесняет его к дверям — сам выйдешь, болтливый мудак, или мне взять тебя за шиворот и выбросить? — а Джеки сидит, нежась под нечаянной лаской, и думает — через две недели на бордюре.
Почему-то ему кажется, что без Джона ничего бы не вышло.
Наверное, нужно поблагодарить.
Автор: Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1 027 слов
Персонажи: Джек, Череп, Заяц
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Череп всегда наплевательски относился к чужому мнению.
читать дальшечитать дальшеПожалуй, люди могли бы сказать, что ты любишь старика, но это глупое слово, и оно тебе не нравится. Любовь в твоем сознании — это что-то приторно-розовое, сердечки, котята, пухлозадые младенцы, цветочки и прочее дерьмо, и ты, конечно, не хочешь иметь с этим ничего общего.
Сам бы ты сказал, что уважаешь его или что предан ему, но скорее всего промолчал бы, потому что не любишь нелепые слова-пустышки. Они ничего не несут в себе, и если хочешь причинить боль — ткни кулаком под ребра, а если хочешь выразить одобрение — хлопни по плечу. Действия — это понятно, это хорошо, речь же дается тебе с трудом, словно старик забыл заложить тебе в голову какие-то нужные схемы, отвечающие за общение, и теперь все социальные взаимодействия — сущая мука.
И пусть Джек каждый раз говорит тебе «Доброе утро, Череп», когда ты после долгой ночи возвращаешься домой, и пусть Заяц что-то там бормочет из-под своей кепки, когда ты силой выволакиваешь его из очередного паба, ты никогда им не отвечаешь.
Не видишь смысла.
Всё можно куда ясней и проще объяснить без слов.
Люди могли бы сказать, что ты хороший сын: когда у него приступы апатии, именно ты готовишь старику, и именно ты следишь, чтобы он ненароком не вышел в окно — ты читал, так бывает. Ты держишь для него тяжелые инструменты, когда он что-то мастерит — вы оба знаете, что это бесполезно и бессмысленно, но старик не может ничего не делать, пусть у него и отчаянно трясутся руки... Ты оберегаешь от Джека с Зайцем его лабораторию.
Ты хороший сын, могли бы сказать люди, но ты бы только усмехнулся в ответ — чушь и сентиментальный бред, я ему не сын. Ты не признаешь всю эту бредятину про отцов-детей, ты даже ухмылялся, когда узнал, что уолтеровские мальчики кличут своего создателя папкой, ведь, в конце концов, ребенок — плоть от плоти, а вы — железо, без Материи пустое и мертвое...
Ты злишься от того, что никто, кроме тебя, этого не понимает.
Даже Джек заглядывает старику в глаза с просительным «папа», даже Заяц — а он хоть и кретин, но всё-таки не дурак — зовет его батей.
Ты смотришь на них, ты не одобряешь их, и никогда никому не признаешься, что хотел бы — да не сможешь так же.
Люди могли бы сказать, что ты боишься за них.
Ты бы только молча передернул плечами. Ты не знаешь, что есть страх, а уж тем более, как это — бояться за кого-то.
Но, между тем, когда вас загоняют в очередной раз, как воров, именно ты останавливаешься на полпути и отлепляешь от себя испуганного Джека — прочь, все прочь, нечего виснуть на мне, придурок — и, когда Заяц хватает мелкого за руку и силой тащит за собой, испытываешь облегчение — клыкастый неглуп, он прекрасно понимает, что именно мелкого порвут первым, с его-то нестабильным реактором, с его-то вываливающимися на ходу шестеренками — и без них ты свободен, и без них ты можешь не оглядываться через плечо.
Именно ты встречаешь преследователей, привалившись плечом к обшарпанной стене, именно ты заступаешь дорогу первому, ухмыляясь — а не ухмыляться ты и не можешь, на самом-то деле, таково уж строение твоей черпушки — и твой кулак врезается человеку в челюсть. Мокро чавкает плоть, хрустит и брызжет белыми обломками кость, рассыпаются зубы, и ты добавляешь с ноги, в уязвимый живот — на что же они надеялись, долбоебы, когда шли вот так, на раскаленный металл, почти безоружные — и человек отлетает, вереща, шмякается спиной о стену. Следующего — тяжелее, он уже слышал крик, он готов, но ты ловишь и стискиваешь его запястье, с мягким хрустом ломая хрупкую человеческую косточку, и отшвыриваешь его от себя. На твой затылок обрушивается тяжелый удар, но ты робот, ты выстоишь, и в голове только гул и звон. Ты оборачиваешься. Тычешь растопыренными пальцами в глаза, вышибаешь один с хлюпаньем, и он, вперемешку с кровью, стекает тебе на ладонь, оставляя глазницу пустой и зияющей. Человек захлебывается, кричит, и ты бьешь его в висок так, что он падает с жалким всхлипом, и корчится на земле, и ты тут же наступаешь ему на горло всем своим весом, слыша, как он хрипит, как булькает, захлебываясь собственной кровью, и больше ничего, только тишина, только тихий скулеж того, со сломанным запястьем...
Ты сворачиваешь ему шею безразлично и деловито — если он расскажет, что его искалечил робот, мало не покажется никому — добиваешь и второго, того, с ушибленным животом и развороченной челюстью.
Тебе не тяжело убивать, особенно ради безопасности.
Старик, в конце концов, предупреждал вас, чтобы вы не смели попадаться и что он будет всё отрицать, если вдруг...
Ты снимаешь с трупов кошельки — не пропадать же добру — высыпаешь в карман монеты, укладываешь купюры. Нужно купить машинное масло, и кофе, и ещё болтов, и отвертку — старик сломал свою вчера, в приступе бессильной ярости зашвырнув в стену — но сейчас ты покрыт кровью и копотью, изо рта течет-струится черный дым, и всё, что тебе нужно — добраться до дома, зализать раны, привести себя в порядок.
А за покупками пусть идет Джек. Он умеет говорить, он милый и ему иногда даже делают скидку... Главное, чтобы опять не загулял, как сделал это однажды, иначе старик будет в ярости, а его ярость ведет к истощению, ведь он, в конце концов, он немолод, и его сложный механизм, который, в отличие от ваших, некому исправлять, сбоит всё чаще...
Ты читал, ты знаешь очень много про человеческие болезни.
Люди могли бы сказать, что ты очень заботлив, но ты только плюнул бы на них.
Они глупцы.
Дома Джек оттирает с тебя влажной тряпочкой кровь и ошметки мяса, и ты даже не отстраняешь его, потому что сопляк может дотянуться туда, куда тебе самому не достать, и даже бывает неплох, когда не лезет со своей жаждой любви к старику, и когда не задает вопросов, и когда не клянчит сладкую вату...
Лучше всего он, когда молчит. Впрочем, случается это редко.
Если взять его за горло и тряхнуть, например. Или если Заяц, против обыкновения, трезв и занимается им. Или если посадить его в подвал...
Хотя такое вы проделали всего один раз, и то Джек кричал и бился в дверь, вместо того, чтобы спокойно ждать. Старик ещё назвал это клаустрофобией, а ты уточнял в словаре, что это значит...
Когда на кухню спускается старик, ты уже оттерт и выглядишь, как всегда. И он, конечно, ничего не замечает — вяло машет на вас рукой, ставит на огонь джезву.
Люди могли бы сказать, что в этот момент ты счастлив.
И ты бы просто промолчал.
По-настоящему.
Название: Джеки-бой
Автор:Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1 196 слов.
Персонажи: Джек, Череп, Заяц
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: R — NC-17
Краткое содержание: Смех из темноты.
Примечание: Напоминаем, что состояние Джека вызвано ударом молнии.
Примечание 2: спойлерЗеленая материя, на которой работают боты Бецила отличается от Голубой. Например, она делает неодушевленное одушевленным только если рядом с леденцовой породой, необходимой для её действия, кто-то умер. Джек был одним из шахтеров, работавших на Бэбклока и погиб при обвале штрека.
читать дальшеТемнота.
Ты сидишь в ней — руки плотно притянуты к телу рукавами рубашки, коленки подпирают дергающийся подбородок, в глазах мрак — и смеешься-смеешься-смеешься, потому что по-другому не выходит.
Этот смех, визгливый, лающий, он жжет тебе горло и опаляет губы, из-за него ты не можешь говорить и захлебываешься-захлебываешься-захлебываешься тьмой, потому что не в силах попросить кого-нибудь увести тебя отсюда. В холоде и сырости подвала ты немой и слепой, и только хохочешь-заливаешься, и из уголков глаз у тебя сочится масло, изо рта тянется тоненькая струйка, потому что хохот — постоянная перегрузка, система не выдерживает, и ты с ужасом слушаешь бульканье в своей груди. Явственное даже через смех.
Никогда в жизни тебе не было так плохо.
Даже когда Заяц однажды напился, а ты хотел помочь ему встать из лужи мазута, и он грубо отшвырнул тебя к стене.
Даже когда ты мешал папе работать и Череп за воротник вынес тебя из комнаты, толкнув с такой силой, что ты буквально размазался по полу.
Даже когда ты сдуру влез в шипящую волну прибоя и отец потом ругал тебя на чем свет стоит, смазывая заедающие суставы.
Даже когда тебя заперли в подвале на целый день за то, что ты сбежал в город и гулял там до утра.
Тогда у тебя была надежда, что тебя однажды выпустят, и ты мог колотиться в дверь, прося, крича, заикаясь от страха — пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, я больше никогда так не буду, пожалуйста, я всё понял, мне страшно, пожалуйста...
Сейчас ты не можешь даже этого. Ты даже встать не можешь — коленки подламываются и дрожат, и смех всё вытекает и вытекает из тебя, как будто кто-то злой пробил тебе резервуар с ним, и ты выплевываешь его вместе с маслом, и это хуже, чем когда Череп зажал тебе ладонью рот на деле, чтобы ты всех не переполошил. Тогда его рука была снаружи, лежала у тебя на губах, как печать, но ты знал, что он отпустит.
Смех же — внутри тебя, и ты никак не можешь от него избавиться.
Ты смутно помнишь, как так получилось, что тебя заперли в подвале. Помнишь что-то красное — много, много красного под своими руками — ошметки чего бьющегося, трепещущего, покрытого тонкой прослойкой желтоватого жира. Ты размазывал это по лицу, кашляя смехом. Сердце — тебе кажется, это было сердце... хотя, может быть, и нет — в твоих пальцах дымящееся, горячее, брызжущее кровью, и крик-крик-крик ввинчивающиеся в уши, дикий, безумный, ты ещё подвывал ему в унисон.
Ты не помнишь лица человека, не помнишь, почему вдруг бросился на него, погружая руки ему в грудь, под сладкий хруст ребер — они белые, как сахар, белые-белые-белые — помнишь только, как он бился под тобой, заливая всё вокруг кровью, как с мягким чавканьем расходилась плоть. И ещё — четкий звук ломающихся шейных позвонков, и металл, и соль на твоих губах, и сизая веревка кишок, разметавшаяся по мостовой...
Зато хорошо помнишь руки Зайца на своих плечах — Джеки, мать твою, ты совсем свихнулся, выблядок чокнутый, прекрати, слышишь, прекрати — помнишь, как бился и выкручивался, ничего не мог сделать с собой, как старался ударить хоть куда-нибудь — Зайца, своего Зайца! — и помнишь ещё, как Череп вырвал тебя у него, как скрутил до болезненного хруста потрепанных сочленений. И — понесли его, ты, металлический кусок дерьма, пока он ещё кого-нибудь не прикончил — и — да ты ебанулся, ты ему сейчас сломаешь что-нибудь — и — ну, уж на что, а на это мне класть...
И смех, залепляющий губы, не дающий сказать им — я не хотел, простите меня, я, правда, совсем, совсем не хотел...
И твои собственные пальцы на запястьях Зайца — пожалуйста, не оставляй меня здесь, разве ты не видишь, мне страшно — и этот проклятый, проклятый смех, из-за которого они так и не поняли тебя, и закрыли дверь, оставляя тебя одного в темноте.
А ведь ты боишься темноты, боишься больше всего на свете, потому что иногда видишь — вспоминаешь, наверное, ведь не придумываешь же — как она наваливается тебе на плечи жуткой тяжестью, как погребает под собой, вышибая весь дух, и ты задыхаешься, и кричишь, и плачешь, и ноги болят, съеденные темнотой, и рука попадает во что-то липкое — кровь, конечно же, кровь из раздробленных ног — но ты же не человек, откуда у тебя кровь...
А темнота стонет, шепчет вокруг тебя и смеется шуршащим смехом — ну, теперь ты мой, Джеки-бой, теперь ты никуда от меня не денешься, без ножек-то — и ты до сих пор слышишь этот тихий смех, и хотел бы зажать уши, да не можешь.
Руки-то затянуты смирительной рубашкой.
Зато ты можешь смеяться, заглушая шелест тьмы — вернее, ты не можешь не смеяться, и только иногда становится легче — когда под дверь приходит Заяц.
Ты его знаешь, он там садится на пол и откидывается на стену, и у него обязательный бак с соляркой, которая у него теперь заместо тебя. Ведь раньше ты к нему лез, трогал за рукав, смеялся — а покажи, как ты выдыхаешь дым, ну, покажи, нет, что ты, Череп так не умеет, да он и не станет для меня — раньше ты помогал ему чистить суставы и улыбался растерянно, вприпрыжку бежал за ним, когда вы все шли в город, а теперь у него никого, совсем-совсем, только пойло, и молчаливый Череп. А ты так, смеющийся голос из подвала, безумный хохот, и больше ничего. Но всё равно он ходит к тебе и сидит на полу, угрюмо булькая и временами хрипло посмеиваясь, а однажды — всего один раз, один, настоящий — дверь открывается, и Череп крепко берет тебя за плечи, чтобы ты, не дай бог, не вырвался, и ты хочешь им сказать — боже, вы пришли, я так ждал вас, не возвращайте меня туда — но тебя душит смех, и ты выкручиваешься, и пинаешься, и тогда они берут тебя с двух сторон и почти волочат наружу. Ты почти слепой от солнечного света, и небо безбрежное, и воздух — как давно ты не вдыхал настоящий воздух! — а они приводят тебя на холм. И — ты думаешь, этот свихнувшийся дерьмец ещё способен что-то понять? — и — да плевать, даже если нет, пусть хоть как-то попрощается, он же этого старого козла больше нас обоих любил — а перед тобой холмик свежей земли, и грубо сколоченное надгробие, и цветы — и до тебя доходит, ради кого ещё они, в конце концов, могли тебя вытащить из темноты...
Падаешь на колени, тычешься лицом в землю, и скулишь, захлёбываясь визгливыми всхлипами, и им, наверное, кажется, что ты плачешь — ведь плач и смех так похожи — но на самом деле ты всё равно смеешься, не в силах вытолкнуть из себя даже мучительного «папа», а они стоят над тобой и смотрят, как ты корчишься, и им, наверное, неприятно, но тебе-то плевать.
Он был, должно быть, не слишком хорошим отцом, но тебе не с чем сравнивать, и любому, кто сказал бы, что бывают и лучше, ты вырвал бы глотку зубами, потому что его нет, нет-нет-нет, только нелепое надгробие, и кривые, явно рукой Черепа начерченные буквы, и никогда уже его не будет, такого сильного, и такого недолговечного. И ты всё-таки умудряешься выскулить-выплакать-выжать из себя «Папа», и над тобой — ты это слышал, или у меня слух сбоит? — и — нихуя ж себе сила горя, только ты посмотри на него, он же ржет, черт его подери...
А ты уже бьешься, как в припадке, захлебываясь хохотом, скрываясь в крик, и знаешь — ещё немножко, и снова будет подвал, и темнота, и ожидание ничего...
Теперь ты мой, Джеки-бой. Теперь ты только мой.
Название: Через две недели, на бордюре
Автор: Белая Ворона
Бета: WTF Steam Powered Giraffe
Размер: мини, 1575 слово.
Персонажи: Боты Бецила, сам Бецил, Джон
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: PG.
Краткое содержание: Джеки очень любит отца.
читать дальшеДжеки осторожно приоткрывает дверь. Почти слыша, как скрипят от напряжения его собственные суставы, выскальзывает наружу. Там полумрак, на земле лужи от недавнего дождя. Джеки шмыгает в ближайшие кусты, прижимает к груди ладони, утихомиривая вздумавший вдруг зайтись в тряске реактор.
У него так бывает. Он привык.
Дома опять плохо. Отец третий день не встает с кресла, и Череп сам готовит ему, приносит наверх, в полутемный кабинет, полные миски. Помогает подняться, почти силком таскает в душ. Заяц бродит вокруг них неприкаянной тенью, и голос его звучит тихо, но настойчиво — брось его, он всё равно подохнет, тут нужен человеческий доктор, который умеет разбирать, что у таких, как наш старик, в головах, брось его, ты ничего не сделаешь...
Отец не обращает внимания на них, не слышит, смотрит в огонь, а то и просто в стену.
У отца так бывает. Джеки привык.
Просто не может уже слушать, как молчит Череп, потому что знает, чем это кончится — он возьмет Зайца за горло, ударит спиной о стену, нависнет рычащей грудой — я знаю, ты его ненавидишь, так заткнись, падаль, иди и залей зенки бензином и не показывайся здесь, пока не придешь в себя...
У братьев так бывает. Джеки привык и к ним.
Просто иногда ему нужно больше, чем они могут дать. Иногда ему нужен мир, который можно трогать и слушать, которому можно улыбаться, и в котором никто не воет из подвала, а отцы не молчат неделями. Мир, где есть такие вещи, как сладкая вата, и мороженое, и игрушки, и фейерверки, и книжки с картинками, и где он может забавлять ребятишек, показывая им, как занятно пульсирует у него под рубашкой пылающее огнем нутро.
Потому Джеки крадется по двору, выбирается за ворота, и стремглав бежит вниз, вниз, к улицам, где он, с его симпатичным личиком, лишь слегка тронутым ржавчиной, может сойти за ряженого, а в сумерках — так и вовсе на человека.
Главное — вернуться раньше, чем хватятся.
В такие дни, как сегодняшний, это легко.
Джон отпрашивается у папули погулять, как любит это делать изредка, когда хочет ходить по бордюрам, купить себе лимонада, устроить уличное выступление из ничего и убежать к побережью.
Он любит братьев — любит сильно — но иногда ему нужно быть в одиночестве, нужно чудить и безобразничать, нужно делать веселые глупости, не оглядываясь на них. Он надевает костюм, как у человека — папуля говорит, что не стоит привлекать к себе лишнее внимание — легкомысленно звякает мелочью в кармане. Он вернется к рассвету, довольный, сияющий широкой улыбкой, и будет рассказывать сказки о своих приключениях, которые для него — правда.
Ботинки гулко стучат по мостовой, Джон напевает, задрав голову и глядя на звезды, и ему здорово, очень здорово.
Он прыгает через лужу, кружится на одной ноге.
Вечер только начинается, он успеет всё, что хочет успеть. А Хребет утром будет вытирать с его лица следы помады, выбирать из волос конфети, и молчать.
Обязательно молчать.
Они встречаются совершенно нечаянно. На бордюре.
Джеки идет, раскинув руки, вышагивая важно, как сам премьер-министр, а Джон почти танцует ему навстречу, вдохновенно прикрыв глаза.
Они не замечают друг друга до последнего момента, а потом замечать становится поздно, и они сталкиваются и со звоном падают на мостовую. У Джеки в груди шипит и кашляет, он не сразу может приподняться, а Джон уже разглядывает его ладонь, отводит с глаз вечно падающую челку, дергает за яркий бант на рубашке...
Джеки, придя в себя, отвечает ему тем же. Трогает красные подтяжки, касается кудряшек.
Оба словно смотрят в кривое зеркало.
-Ты когда-нибудь пробовал играть с морем в прятки?
-А ты когда-нибудь следил за людьми?
Джон помогает Джеки подняться, деловито разглядывает его, смущенного — от стоптанных кед и до растрепавшегося, похожего уже скорее на мочалку, парика. Трет пятнышко ржавчины на скуле большим пальцем, обходит по кругу, словно впервые видя такое диво.
-Ты, случайно, не мой потерявшийся брат?
-А ты — мой?
Они смеются.
Джон хватает Джеки за запястье, ничуть не интересуясь его мнением, тянет его за собой. Джеки не сопротивляется, только придерживает грудь, чтобы топка не распахнулась нечаянно, и спрашивает уже на бегу, отставая от своего внезапного близнеца всего на полшага:
-Как тебя зовут?
-Джон, — и Джеки обещает себе запомнить это имя. Голова у него совершенно дырявая, он не помнит даже, что когда-то Заяц рассказывал ему об их антиподах, но некоторые вещи он запоминает накрепко.
Если повезет — имя будет из таких вещей.
Они всю ночь проводят вместе.
Вдвоем танцуют на площади, сами себе напевая, и превращают обычный вечер в вечер танцев. Вдвоем разрисовывают первую попавшуюся стену нашедшимся у Джона мелком. Вдвоем лежат на укромном пляже, и Джеки слушает рассказы про Казуландию, про Хребта и Кролика, и смотрит на звезды.
Ему нечего рассказать в ответ и потому он молчит. Закинул руки за голову, и почему-то вспоминает, как однажды отец потрепал его по волосам и позволил целый вечер сидеть рядом, у камина, любоваться пляской языков пламени и даже украдкой держаться за его рукав.
Джеки никому не говорит, но это одно из хороших его воспоминаний.
Ещё одно про то, как отец чинил его, когда он упал с лестницы, неловко поскользнувшись на верхней ступеньке. Как ворчал, развинчивая, смазывая, заново спаивая ветхие детали, и даже разрешил Зайцу потом сидеть в мастерской, в своей святая святых, куда им обычно хода не было, потому что Джеки боялся один.
Почему-то под звездами это особенно хорошо вспоминать, и Джеки находит на ощупь руку Джона, говорит — а знаешь, ты замечательный, давай ещё так погуляем?
И Джон сжимает его пальцы в ответ и соглашается — конечно, может быть, у меня даже получится сводить тебя в Казуландию, знаешь, там есть такой город — Бисквит-Таун, тебе там обязательно понравится...
А потом они носятся наперегонки по побережью, и пытаются разобрать, что же им шепчет море, и ищут витые ракушки, и машут яркому красному солнцу, которое в розовой дымке выползает из-за горизонта.
-Через две недели на том же бордюре?
-Да-да-да!
Домой Джеки приходит, когда уже совсем светло, аккуратно проскальзывает с черного хода, взбегает по лестнице, понимая — его не хватились. Череп всё так же мается с отцом, Заяц всё так же нудит своё.
Он заглядывает в комнату, и они машут на него руками — уйди, бога ради, сейчас не до тебя — но он не обращает на них внимания. Входит внутрь, игнорируя неприязненный взгляд Черепа, удивленный — Зайца, делает вид, что всё правильно, всё так и надо.
Отец сидит в своем кресле, так же, как день назад, как два дня назад, на щеках щетина, виски совсем-совсем седые, и лицо его не выражает ничего. Безразличие. Джеки кажется — он похож сейчас на древнего каменного идола — он видел такого, когда пробрался ночью в какой-то задрипанный музей на окраине — и он опускается на колени перед ним, как перед настоящим богом. Берет одну его безвольную ладонь в свои — она такая большая, что у него едва хватает рук — прижимается к ней щекой. И над ним — Джеки, тупой ты маленький ублюдок, что ты делаешь? И над ним — Джеки, оставь его в покое, чего ты, ты же знаешь, этот старый пердун сейчас ничего не чувствует и ничем не ответит...
А он сидит минуту, две минуты, а потом шарит по карманам, достает красивую розовую раковину, вкладывает её в ладонь отца. Сжимает вялые пальцы вокруг неё, так, что острый хребет ракушки вдавливается в кожу, прижимается лбом, и думает про себя — пожалуйста, пусть это сработает. Море — оно волшебное, оно шумит в раковине, а значит, она тоже немного волшебная, и, может быть, это подействует? Может быть, отец что-то почувствует? Они с Джоном ведь копались в песке добрых полчаса, прежде чем нашли её, а потом по очереди прижимались ушами, слушали глубинный нутряной шум далекого океана...
А братья переговариваются над ним, удивленные его поведением, и — он что, блять, колдует? Нет, ты только посмотри, где он нахватался этого дерьма? И — не трогай его, он смышленый пацан, сообразит, что это ни хуя не работает, а перед этим бессознательным уродом сейчас можно канкан нагишом танцевать, всё едино...
А потом Джеки вдруг чувствует, как слабо вздрагивает ладонь отца, как в глубине его могучего тела зарождается движение, и мгновенно отшатывается, падает на задницу, потому что знает — если отец в плохом настроении его нельзя трогать, он может оттолкнуть слишком сильно. А для Джеки любое «слишком сильно» может обернуться увечьем, потому что он нестабильнее братьев, у него чаще, чем у них, гудит и кашляет реактор, и он давно научился вовремя прятаться, вовремя шарахаться, не подставляясь под удар.
Череп с Зайцем мгновенно замолкают, пораженные — нет, ты посмотри, это что, правда, сработало? — а отец моргает, трет лицо ладонью, с недоумением смотрит на раковину в своей руке. У него больные глаза, но в них нет гнева, и Джеки мгновенно прилипает к нему, опирается локтями о его колени, смотрит снизу вверх — красивая, правда, папа? Я подумал, тебе понравится...
И где-то тихо шипит Заяц — ты что, выходил наружу, маленький кретин? Я тебе что говорил...
Но Джеки его не слышит, потому что отец треплет его по волосам и соглашается хрипло — да, малыш, очень красивая — и ему становится вдруг очень, очень хорошо, так, словно в груди не просто горящий уголь, а самое настоящее солнце. И он смеется, счастливый, потому что отец никогда его так не называл — не то что его, никого из них — и это лучшее, что могло с ним случиться. А Заяц где-то интересуется внезапно севшим голосом — батяня, ты не заболел ли, случаем? — и Череп оттесняет его к дверям — сам выйдешь, болтливый мудак, или мне взять тебя за шиворот и выбросить? — а Джеки сидит, нежась под нечаянной лаской, и думает — через две недели на бордюре.
Почему-то ему кажется, что без Джона ничего бы не вышло.
Наверное, нужно поблагодарить.
@темы: Фанфикшн
D
